Если судьба выбирает нас - Страница 61

Сестры милосердия тоже удостоились нелестных эпитетов в свой адрес. Молоденькая Елена Адамовна — средоточие мистических противоречий (Барышня действительно напоминала героиню Марины Дюжевой из фильма "Покровские Ворота" — "Я вся такая внезапная. Такая противоречивая вся…"). Баронессообразная пани Ядвига — несгибаемая сострадательница (Она сострадала исключительно при помощи мимики и слов, избегая при этом каких-либо действенных методов помощи раненым. В лучшем случае поправит подушку, принесет отвар из ромашки или попросту позовет доктора). И наконец Зоя Кондратьевна — невеста героя (Кокетливая, влюбляющаяся и боящаяся, что в нее все влюбятся. Ей-то нужен непременно ГЕРОЙ).

До последнего неунывающий Путятин общался с нами, поддерживая в трудную минуту. Несмотря на то, что сам он — умирал. Я уверен — Сергей это понимал и чувствовал, но оставался верным себе.

Когда Смерть пришла за ним, вряд ли он предложил ей "поиграть в изломанные кости". Скорее всего — пригласил выпить и расписать пульку…

* * *

Гумилев кстати, тоже, наверное, воюет. В нашей истории он один из немногих поэтов, кто отправился на фронт добровольцем, вместо того, чтобы сидя в тылу слагать патриотические стихи. Был отчаянным кавалеристом, имел награды: Георгиев третьей и четвертой степеней.

Неожиданно промелькнула крамольная мысль: "А вдруг — погиб…"

Нет! Ерунда все это!

Будем надеяться, что он переживет эту войну, и я вместе с ним.

Там, глядишь — встретимся!

Как говориться: "Пути Господни — неисповедимы"…

5

Я вновь окунулся в воспоминания о "том" бое…

О моих товарищах и сослуживцах павших в тот страшный день… Слишком дорого мы заплатили за то, чтобы удержать эту позицию меж двух озер.

Слишком много людей погибло… Знакомых мне лично русских людей!

На меня накатила невыносимая печаль, в горле запершило, к глазам подкатили слезы… Я сжился с этими солдатами. Делил с ними все тяготы войны и походов. Ругал, хвалил, учил…

Ротная книга стала для меня не просто отчетным документом, а практически — семейным альбомом…

Но, черт возьми, они не канули в небытие, а навсегда остались в моей памяти такими, как я их запомнил: такими разными, но простыми и настоящими.

Я словно иду вдоль строя на утренней поверке, вглядываясь в лица, стараясь запечатлеть их как можно лучше…

А они…

Они смотрят на меня: кто-то — серьезно, кто-то — с усмешкой, кто-то — с грустью…

— Ничего, вашбродь, ты там держись! Не раскисай! Зря мы, что ли, тут головы свои сложили? Ты уж выздоравливай поскорей, да верни немцам должок…

— Ничего, братцы… Они еще заплатят мне за все… По максимальному курсу!!!

* * *

Немцы накатывали волнами, и мы яростно отбивались на пределе сил! В какой-то момент противник прорвался во вторую траншею, но вновь был отброшен.

Нас оставалось все меньше и меньше.

Вот пуля нашла немолодого степенного калужанина Дятлова.

Упал пронзенный штыком наш подрывник-любитель Белов. Когда немцев отбили, он был еще жив и Савка наклонился осмотреть его рану. Открыв глаза, раненый посмотрел на меня ясным взглядом и проговорил:

— Убили меня, вашбродь… Как есть — убили… Вы уж отпишите жене моей Евдокии, что так мол и так… — глаза умирающего закрылись, и он уронил голову на грудь…

И снова бой…

Автомат перегрелся и заклинил — я выхватил из кобуры "браунинг". Стрелял, командовал что-то, бросал гранаты, ругался…

Потом меня оглушило, и несколько минут я пребывал в окружении звенящей тишины. А кругом гибли люди…

Мой вестовой — добродушный увалень Палатов лег на гранату, спасая нас от неминуемой гибели. Другому вестовому — шустрому и плутоватому Жигуну сколком снаряда оторвало по локоть левую руку.

Я навалился на дрожащего от шока солдата и резво перетянул культю ремешком от бинокля, приговаривая: "Давай, держись!", стараясь при этом не глядеть в его выпученные от ужаса и боли глаза. На обрубок руки смотреть было не так страшно…

Убило пулеметчика, и мне пришлось встать к "максиму". Размытые серые фигурки появлялись в прорези пулеметного щитка, так и норовя соскочить с мушки.

Я стрелял — фигурки пропадали, но потом снова возникали…

И я снова стрелял…

Огонь пулемета жег глаза, а в голове крутилось легендарное: "В очередь, сукины дети! В очередь!".

От вибрации руки почти не чувствовали рифленых рукояток "максима" и казалось, что грохочущий, пышущий жаром станкач стал продолжением меня самого…

Савка, вставший ко мне вторым номером, что-то возбужденно кричал, указывая влево. Разворачиваю ствол и:

— Тра-та-та-та-та… Тра-та-та-та… — и только стреляные гильзы сыпятся из-под щитка…

— Вашбродь! Вашбродь!

— Цыц! Ленту гляди!!!

Фух… Отступили… Перерыв на обед?

К нашей группе пробились Акимкин с Гусевым и еще с полдюжины гренадер — почти все раненые, но с оружием в руках, и готовые сражаться до конца.

Я с некоторым облегчением уступил пулемет более опытным специалистам, сел на дно траншеи и перезарядил верный "браунинг"…

Потом нас все-таки выбили из второй траншеи, но тут подошла двенадцатая рота и мы, контратаковав, полностью очистили окопы от немцев…

Тогда погиб мой "почти что друг" прапорщик Платон Остроумов — пуля-дура ударила его в грудь… Он остановился, покачнулся, приложил руку к ране, поднес окровавленную ладонь к лицу и неловко, боком, повалился на дно траншеи.

* * *

Двенадцатая рота под командованием поручика Павлова заняла передовую траншею по фронту и изготовилась к обороне.